Люди мигрировали всегда. Есть в человеческом сознании таинственный встроенный механизм, ждущий своего часа. Он защищает нас от бессмысленно долгого прозябания на одном месте, от преждевременного врастания в землю, в прах, в который рано или поздно каждому суждено вернуться. Русская писательница-эмигрантка Тэффи (Надежда Александровна Лохвицкая) в своем рассказе «Воля» утверждает, что нашему человеку, как перелетной птице, свойственны сезонные миграционные циклы, а вот за границей, где граница зима-весна не столь очевидна, не так. «...У нас — наша северная весна была событие. Менялось небо, воздух, земля, деревья.
Все тайные силы, тайные соки, накопленные за зиму, рвались наружу.
Ревели животные, рычали звери, воздух шумел крыльями. Высоко, под самыми облаками, треугольником, как взлетевшее над землею сердце, неслись журавли. Река звенела льдинами. Ручьи по оврагам журчали и булькали. Вся земля дрожала в свете, в звоне, в шорохах, шепотах, вскриках...
И мотались люди, бледные, томные, блуждали, прислушивались, словно поэты, ищущие рифму к уже возникшему образу.
Трудно становилось жить обычною жизнью.
Что делать? Влюбляться? Писать стихи о любви и смерти?
Мало. Всего мало. Слишком сильная наша весна. И манит она всеми своими шепотами, шорохами, звоном, светом — на простор, на волю. На вольную волю».
Словно кто-то более властный, чем даже правитель твоей земли, способный указом не вводить зимнее время, включает режим перемещения. И человек превращается в шатуна, и бредет по свету куда глаза глядят, и целью его — сам путь, а не единственная точка на прямой. От чего идет человек? От грязных снежных брустверов, за которыми так долго держала оборону зима? От внутреннего неустройства? От лжи и пакости, которым поддался человек, пока дух его находился под анестезией низких окружающих со всех ценностей? От узкой мещанской свободы? «При словах «свободный человек» — что вам представляется? - спрашивает нас Тэффи. - Представляется следующее. Идет по улице господин, сдвинул шляпу слегка на затылок, в зубах папироска, руки в карманах. Проходя мимо часовщика, взглянул на часы, кивнул головой — время еще есть — и пошел куда-нибудь в парк, на городской вал. Побродил, выплюнул папироску, посвистел и спустился вниз, в ресторанчик.
При словах «человек на воле» — что представляется?
Безграничный горизонт. Идет некто без пути, без дороги, шагает, под ноги не смотрит. Без шапки. Ветер треплет ему волосы, сдувает на глаза — на глаза, потому что для таких он всегда попутный. Летит мимо птица, широко развела крылья, и он, человек этот, машет ей обеими руками, кричит ей вслед дико, вольно и смеется.
Свобода законна.
Воля ни с чем не считается.
Свобода есть гражданское состояние человека.
Воля — чувство».
Русский человек боготворит свои чувства. Умом Россию не понять... Ум с сердцем вечно не в ладу. Сама Россия с ее несоразмерными населению просторами противопоставила себя остальному миру, живущему рассудочно, экономно, предупредительно. И все же русская воля как и русский простор родственно связаны с официально похороненным, но не конца истребленным в себе грубым язычеством, связанным корневой системой не только с суверенными идиллическими богами рощ, полей, солнечного и пасмурного неба, но и с грозными переменчивыми богами-воителями, громовержцами и гуляками. И мечется между вечерним вольным разгулом и утренним похмельем, когда надо себя опять устанавливать на пусть косые, страшно гремящие, но предсказуемые рельсы, проложенные по еле заметным глазу и памяти просторам повседневности. Вчера вечером Тагил рулил, сегодня утром, пряча глаза, приходится подчиняться рулежке по цивилизованным маршрутам.
Писание рисует новую картину для души, стремящейся к вольному отрыву от томящих связей и обязательств. Не внутренняя сезонная потребность оставить утлую действительность, которая обрыдла за долгую серую зиму, а голос свыше как внешний стимул для запуска программы по перемене места. Его включение может вызвать передвижение не одного человека, а целого народа, которого не возникло бы, не услышь его родоначальник таинственный приказ покинуть землю своего родства. Как, например, Аврааму, услышавшему в своем халдейском Уре, голос, принятый им за зов небес, и обеспечивший своим потомкам беспокойную жизнь странников в чужой земле. Задолго до 20 века, когда появились термины «беженец» и DP (displaced person) — перемещенное лицо, этот народ подвергался насильственному выселению из мест, определенных евреям их Богом. Не будь у них их Бога, не были бы они евреями, и не было бы у них этой земли. Уходя в чужую землю, часть евреев принимали традиции новой страны. Вероятно, так растворились в плену и рассеянии в большинстве своем 10 колен Израилевых. Корни еврейского движения по эмансипации евреев и просвещению — Хаскала - уходят в ветхозаветную древность. Но ему всегда противостояло сильное центростремительное движение консерваторов, видящих спасение своей национальной идентичности в приверженности Торе, храму (позже синагоге) и древним обрядам. Именно эта приверженность, обострившаяся в условиях рассеяния, и помогла евреям остаться народом.
Интересно, что Иосиф и Мария, возвращаясь в родной Назарет после смерти Ирода, тоже ведут себя вполне консервативно. Они вполне могли бы остаться в чужой земле. В Египте к тому времени уже несколько веков существовала еврейская диаспора. Евреи занимали при египетских греках весьма высокие должности: в основном, в армии и в налоговых органах. В египетском городе Леонтополис был построен храм Ониаса, в котором тоже приносились жертвы Богу. Храм Ониаса был построен наподобие Иерусалимского храма, однако отличался от него в деталях. Службу вели первосвященник Ониас (Хоньо) и его сыновья. Священная утварь была такой же, что и в Иерусалиме, с тем лишь исключением, что вместо стоявшей на полу меноры использовалась подвесная. Египетские евреи совершали здесь жертвоприношения, но по-видимому, никогда не уравнивали святилище по святости с Иерусалимским храмом.
Вполне можно было бы остаться в Египте, куда в древности ушли предки евреев на 400 лет. Но будущее служение Иисуса заключалось в том, что Он прежде всего пришел к своим соплеменникам, а те уже должны были разнести Благую вести по всему миру. И потому Иосиф с Марией, послушные Богу, а не внутреннему механизму, отвечающему за перемену мест, выбирают возвращение.
Человек до сих пор отправляется в дальний путь, не совсем отдавая себе отчет, а что его собственно манит в дорогу. Неустройство собственного дома, города, страны? То, что мечта поэта Осипа Мандельштама, выраженная в строчке: «Я хочу, чтоб мыслящее тело, превратилось в улицу, страну...», так и не реализовалась в моих родных народах, то, что в улицу и страну превращается в основном тело неумное и глумливое, тянет ли это обстоятельство меня в дорогу?! Или я, зажмурившись на грязь и пыль родных дорог, все равно выбираю ухаживать за своим клочком земли, пусть и размером с почтовую марку. И потому, уезжая, кляня в душе родные пенаты, все еще похожие внешне больше на однообразные советские пеналы, стремлюсь вернуться? Потому что знаю, что и свободой и волей обладает лишь тот человек, который имеет свой дом, а не которого носят волны на манер Летучего Голландца. И чтобы этот дом стал больше для счастья пригоден, тут одной свободой не обойдешься. Тут и воля нужна.
