На распродаже одного знакомого американца я приобрел за два доллара старые шорты. На немой вопрос своей жены: зачем они тебе, я ответил немым ответом. Позже анализировал свое поведение разумом, незамутненным панорамой почти дармовых чужих вещей, в смирении ожидающих нового хозяина. Конечный смысл существования вещи, суконный, домотканый, кондовый или сермяжный, думал я, стоя перед зеркалом в новых старых шортах, состоит в том, что вещью кто-то обладает. Ведь мало какая картина по силе своего художественного воздействия сравнится с вещью, оставшейся без хозяина. Я до сих пор помню костюмы, рубашки, книги моего умершего отца. Они словно умерли вместе с ним. И я был рад продать их за бесценок на бухарестском рынке страждущим румынам. Так отцовские вещи продолжили жизнь в Европе. Вещь — повод для воспоминания или мифотворчества.
С детства я был склонен к донашиванию чужих вещей. Хотя бы недолго. Неслучайно же сложилась в английском идиома: to be in someone's shoes (побыть в чужих туфлях, на месте другого). Нося чужую вещь, я как будто живу чужой недоступной мне жизнью. Конечно, во мне есть черты типичного частного собственника. Большинство вещей из моего гардероба куплены в магазине. Но в глобальном смысле, если посмотреть на себя с некоторой высоты, новые вещи значат для меня не так уж много. Хотя я и с большим трудом расстаюсь с ними. Мне кажется, что любая вещь при пристальном вглядывании в нее может рассказать (словами наблюдающего) свою поразительную индивидуальную историю. Разве не лучшее тому доказательство Андерсен, писавший сказки о самых разных предметах обихода. Но у одежды особая власть над нами. Одежда выражает нас, мы выражаем свою одежду. Человек со вкусом и стилем понимает, как подобрать одежду, чтобы она попала в резонанс с тем, что не выскажешь, а только покажешь. Человек свой жизненный успех измеряет эксклюзивностью. Чем меньше людей носят вещь, тем она уникальнее, тем он сам, как ему кажется, уникальнее. И восхождение на свой индивидуальный олимп можно выразить гардеробом. Но люди не хранят свой гардероб, они раздаривают, продают его, стыдясь старой одежды как немого свидетеля своих прежних, более скромных достижений, чем сегодняшние.
Мы очень быстро забываем. Добавлять «прошлое» необязательно. С годами дни перестают складываться в осознанные поддающиеся пересказу и осмыслению временные единства. Наши мысли, впечатления представляются мне сродными космической материи, возникшей после большого взрыва. Чем ближе мы к точке взрыва, тем ближе друг другу атомы нашего сознания, тем проще, дернув за звено одной цепи, выдернуть всю цепь и проще услышать и понять друг друга. Время ослабляет связи, расцепляет крепко притянутые друг к другу воспоминания. Их просто становится больше. И вдруг то место в нашем жизненном пространстве, которое еще недавно было наполнено голосами, перестает говорить с нами.
Человек стремится вернуть вчера, потому что оно промчалось слишком быстро, и человек не успел его рассмотреть. Человек, не оглядывающийся назад, выбирает носить новые вещи. Ему крайне важно за счет своей способности приобрести то, что нравится, утвердить новую для себя жизненную высоту. Редко кто с одинаковым достоинством умеет носить старые и новые вещи. Но наряд принцессы дан Золушке авансом, потому что принцесса дремлет в этой неродовитой, но благородной девушке. И ее благородство заметно умному взгляду даже когда на ней старое чиненое-перечиненное платье.
Продлевая жизнь вещей, я нарочно замедляю ход своей жизни. Разными способами. Так однажды я решил, что буду писать диссертацию. Не из великой любви к науке. У науки есть служители, гораздо более верные и преданные, чем я. Учеба давала мне возможность чаще возвращаться в свой город, в котором я пытался рассмотреть то, что не увидел, будучи молодым, временами излишне самоуверенным, нахальным юнцом, постоянно куда-то бегущим. На праздничном ужине после защиты взял слово мой преподаватель — женщина пенсионного возраста, которую я никогда не относил к числу любимых. Она хорошо знала свой предмет, обращалась к студентам на ты, относилась к нам, молодым людям, с некоторым презрением, словно заранее понимала, что наш вклад в развитие отрасли знания, которую представляла она, останется нулевым или минимальным. Она начала свой тост настораживающим признанием:
- Знаешь, я помню тебя студентом третьего курса. Поточная аудитория. Утро. Никого из студентов еще нет. (Я совершенно не помнил этих подробностей. Тем более, что на первую пару обычно опаздывал. Перебегал дорогу возле нашего корпуса, удаленного от пешеходного перехода, чем часто пользовался милиционер и собирал дань из студенческих «трешек»). Я вошла, сидишь ты. В какой-то большой не по размеру шинели. Я подошла поближе, и увидела, что ты гладишь котенка, который сидит за пазухой. И я подумала: «А ведь из него еще может выйти толк».
Я не помнил котенка, котов я полюбил гораздо позже — на тихоокеанском острове, где мы с женой подобрали буни-кэт, безродного кота из джунглей, и назвали его Перчиком. Но я помнил шинель. Чужую шинель. Я демобилизовался в сентябре, моя рота еще не перешла на зимнюю одежду. Шинель принес мне двоюродный брат, вернувшийся домой поздней осенью. К неудовольствию мамы я носил ее всю зиму. Мы даже, кажется, проходили как нарочно Лермонтова. Значит, я представлял себя Грушницким в солдатской шинели, ухаживающим за княжной Мэри, чтобы вывести из себя себялюба и дэнди Печорина. Особую остроту составляла мысль о том, что я ношу утомившую меня за единственную сверхъестественно долгую военную зиму уставную шинель на гражданке, где надевать ее меня никто не заставлял. Мой наряд дополняли рваные джинсы, дырки которых были подшиты материей веселой расцветки.
Диссертация пылится где-то в углу. Шинели давно нет. Преподаватель состарилась в моем родном городе и вышла на пенсию. Но воспоминание длится, и на него можно нанизать при должном усилии еще многие подробности.
Я вспоминаю одну московскую семью: девушку и ее маму, очень практичную и по-своему целеустремленную даму едва за сорок, когда довелось с ней познакомиться. Мы с товарищем гостили проездом в ее квартире всего один день. Пили какое-то, кажется, неплохое вино на ее крохотной уютной кухне в конце московского лета. Входила и выходила ее дочь, моя ровесница, а мы с товарищем, за месяц стройотряда отвыкшие от женского общества, с интересом поглядывали на нее. Говорили о разной чепухе. О планах на будущее, о внешнем виде, о вещах, которые хорошо было бы купить на заработанные деньги. Дочь, не глядя на нас мимолетом бросила: «Новые вещи — лучшее средство от депрессии. Никогда не стану донашивать за кем-то». Мой товарищ подхватил эту мысль. По-своему ее развил. «Ты станешь большим человеком, - одобрительно и покровительственно пророчествовала хозяйка квартиры. - В тебе чувствуется здоровая практичность...» «А ты...», - сказала она, глядя на меня, нахмурилась, будто бы в поиске более щадящих слов... И мы все рассмеялись.
Мой товарищ вышел в люди и носит только новые вещи. Они не успевают на нем состариться. Я же ношу свои вещи подолгу. Принимаю в дар от друзей и тех, кто мне интересен, вещи, которым нужно продлить существование. Если они совсем старые, я буду ими любоваться. Странно и глупо, скажете вы. «Забывая прошлое, нам надо простираться в будущее». Я знаю, но мне с молодости почему-то был близок Вощев из платоновского «Котлована», которого освободили со строительства с такой формулировкой: «устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда». Он сохранил старый отсохший лист с дерева и подумал: «Ты не имел смысла жизни, лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить». Бегите вперед, забирайтесь на высоты, покупайте новые вещи. А когда они состарятся приносите их на развалы, а я куплю их задешево и буду вас помнить. И из этого еще может выйти толк...
