В библейской истории с неравносторонним любовным треугольником: Давид, Вирсавия, Урия меня с самого первого прочтения привлекала пострадавшая сторона — верный воин и достойный муж, отправленный в угоду августейшей воле в самое пекло боя и безропотно отдавший жизнь за государя, наставившего ему августейшие рога. Не помню ни одной проповеди об Урии, хотя этот персонаж достоин вдумчивого размышления. Но тут нужно учитывать разницу в культуре древности, о которой у нас нет целостных сведений. И в применении к многочисленным проповедям о царе Давиде, муже по сердцу Бога, и по касательной об Урии Хитеянине, пострадавшем то ли по причине царевой ревности, то ли из-за обиды, а вероятнее всего еще и из-за уязвленной монаршей совести, мне кажется, никогда не задавался один вполне естественно вытекающий из этой истории вопрос: «Как бы вы поступили на месте Урии?», то есть когда вам изменила жена, а ее любовник, прямой начальник, в верности которому вы присягали перед Богом, ищет вашей смерти.
На бескрайнем небосклоне изменчивой человеческой памяти есть звезды малой величины. Их свет и имена доходят до нас лишь в связи со светом и именем звезды первой величины. Давид, второй царь Израиля, поэт, храбрый воин, тонкий политик, сумевший совершить умопомрачительное восхождение из пастушеского шатра в царские палаты, - звезда первой величины. И потому рулады проповедников о муже, но не супруге, по сердцу Бога с самого начала разговора могут вызвать ощущение де-жа-вю, а точнее де-жа-я-это-уже-слышал. О звездах первой величины говорят часто и с удовольствием. История царствования Давида необратимо вошла в тираж, и теперь крайне трудно пробиться к новому смыслу сквозь кору смыслов привычных. Мы хотя и заранее зеваем, но все равно готовы слушать известную в подробностях историю вновь и вновь, потому что есть в этой судьбе нечто волнующее самые сокровенные сердечные струны. «Мы все глядим в наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно...», - выразил когда-то Пушкин циничный взгляд на себя и ближнего своего. И ведь не слишком покривил против истины. В душе каждого, даже самого праведного человека, нет-нет да и шелохнется мечта о персональной царской короне... в масштабах собственной семьи, в масштабах офиса, в масштабах своего церковного прихода etc и тем расширенным списком прав, идущим с короной в одном пакете. Может поэтому нам и напоминают в проповедях чаще о судьбе царя, а не одного из его подданных, хотя и избранного, входившего в ближний круг «храбрых»: советников и доверенных воинов. Масштаб личности влечет и обязывает! Поражает и будет всегда поражать в этой истории безропотная верность Урии перед лицом ищущего выхода из нравственной дилеммы монарха, И не до конца выжженное абсолютной властью пространство уязвленной монаршей совести, которая в поисках выхода заставляет Давида метаться и принимать все более жестокие решения.
Оговоримся сразу, что судить солдата и царя по одним и тем же человеческим законам вряд ли правильно - разные степени ответственности. Перед Богом мы все равны, но тем не менее, не всех Бог поставляет на царство. Мы же, ретроспективно размышляющие над создавшейся трагической коллизией, забываем, что царская справедливость — несбыточный идеал, а царская власть — неизбежно бремя. Об этом предупредил свой народ израильский пророк Самуил. Царь за то, что правит и судит, берет там, где не сеял, то, что ему не принадлежит, но приглянулось: будь то конь, колесница или чужая жена-красавица. Такова цена возвышения одного человека над массой. Если Бог — обозначение безграничной власти над миром горним и дольним, то царь — земное ее воплощение. Дело царя отправлять солдат на смерть. Это — его неоспоримое право. Этим правом руководствуется царь Давид, отправляя с Урией его начальнику, Иоаву, смертельный приговор самому себе. Урия погибает, Давид хоть и не сразу, но приносит покаяние. И все же несмотря на него и видимую реабилитацию царя Давида, как оступившегося всего однажды, и потому сохранившего высокое звание «мужа по сердцу Бога», симпатии аудитории, выражающие лучшие чувства, не могут быть не отданы Урии, как единственному в этой истории человеку с незапятнанной репутацией. Но как противовес труднодосягаемой праведности в глубине своего лукавого и крайне испорченного сердца читателю близок и Давид с его циничными метаниями. Мы жаждем справедливости для себя, но в душе мечтаем о царских привилегиях, одной из которых является если не полная безнаказанность, то по крайней мере, более мягкое отношение публики к грехам того, кто на виду у нее отправляет свои властные полномочия. Цари, по определению, равнее своих подданных перед Богом. Публики много, а царь — один.
Перефразируя слова апостола Иакова, не может из одного источника течь вода чистая и грязная. Однако пример Давида показывает, что может, и таково положение вещей для любого человека, научающегося терпеть какой-то особо дорогой для себя грех в жизни достаточно долго. Царь Давид верит в абсолютную власть Божьей заповеди, но не в состоянии совладать с силой, которая оказывается сильнее его собственной. Френсис Шеффер в своей книге «Он здесь, и Он не молчит» утверждает, что мы сегодня живем за «чертой отчаяния». Водоразделом в отношении к существованию и незыблемости нравственных абсолютов стали 90-е годы XIX века для Европы и 30-е годы XX века для Америки. До этих отсечек на исторической прямой люди, несмотря на вероисповедание или отсутствие такового, верили в существование абсолютов как сфере бытия, так и в этике. Формула из классической логики, когда «А не равняется не-А», еще воспроизводилась на поведенческом уровне: когда что-то в сфере этики добро, то противоположность его — зло.
Но мы живем в новой этической ситуации. Выражение релятивистской морали сегодняшнего дня: «Жена моего друга не женщина, но если она красивая, он мне не друг» вполне выражает и поведение образцового царя древности. За тем, правда, серьезнейшим исключением — что Давид, будучи царем, имея власть совершить над переносчиком дурных вестей какую угодно казнь, выслушал обличение и принял его из уст Нафана. Имея возможность по должности не каяться и не признаваться во грехе, свой грех все-таки признал. Иначе говоря, жить и спокойно оправдывать свой грех, убеждая себя и других, что греха как такового и не было, Давид в долгосрочной перспективе не смог. Между двух вод в источнике он опять выбрал чистую.
Какие были варианты развития событий для Урии? Урия избежал бы смерти, если бы согласился переночевать с собственной женой. Но он этого не делает. На то могут быть разные причины.
Библия не раскрывает перед нами детали, позволяя воображению заполнить имеющиеся лакуны. Вполне можно допустить, что Урия, возвращаясь после нескольких месяцев, проведенных на поле боя, слышит от неизбежных доброжелателей неприятные для себя новости о том, что его жена зачастила во дворец. «А где же наше мужество, солдат // Когда мы возвращаемся назад // Его наверно женщины крадут // И как птенца за пазуху кладут //// А где же наши женщины, дружок // Когда вступаем мы на свой порог // Они встречают нас и вводят в дом // А в нашем доме пахнет воровством…», - пропел когда-то своим задушевным баритоном Булат Окуджава и выразил чувства многих солдатских поколений. Если Урия догадывался о том, что жена не сохранила ему верность и уступила царскому напору, то его реакция на предложение Давида прийти в свой дом и разделить ложе с законной супругой, тем самым скрыв адюльтер царя и возникшую в его результате беременность Вирсавии, кажется царю скрытым бунтом. И объяснение Урия дает самое достойное: когда ковчег завета на поле боя, когда мой начальник и мои соратники осаждают аммонитскую крепость, разве могу я расположиться с комфортом в объятьях соскучившейся супруги. Достойное объяснение, но не совсем истинное! Он просто не хочет участвовать в игре, задуманной Давидом. И потому приказывает два дня подряд стелить себе во дворе собственного дома, вероятно на виду у самого Давида, сумевшего незадолго до этого разглядеть из своих покоев купающуюся на закате в соседнем доме чужую жену. Урия осознанно или нет, оскорбляет Давида. Он называет своим господином военачальника Иоава, оставшегося на поле боя. Урия отказывается подчиниться доброму пожеланию царя отдохнуть в собственном доме и обрекает себя тем самым на гибель. Понимает ли сам Урия цену своего уклонения от законных и брачных обязанностей? Возможно, он не допускает, что царь, полагавшийся на него ранее, вот так, из-за женщины, решится отдать приказ о его убийстве. Но если Урия понимает, что отказ переночевать в собственном доме, может обернуться для него смертельной опасностью, то он ставит свою честь и достоинство превыше любви к женщине, и даже превыше желания (не приказа) царя. Абсолютная власть царя над жизнью человека не означает тогда власти над духом Урии. Даже цари не могут заставить мужей ночевать у своих жен, если они того не пожелают. Урия в этом конфликте выбирает заступничество силы большей, чем земной царь Давид, - заступничество Бога. Мы не знаем, верил ли Урия в бессмертие души, - о существовании такого взгляда в теологии древности у нас нет безоговорочных свидетельств. Но если верил, то понимал, что и смерть, и жизнь — в руках Царя более могущественного, чем второй по счету царь Израиля. Ему могло показаться, что это он подвесил жизнь Урии на волоске и может в любой момент его перерезать. И у него как будто есть на то основания. Вполне вероятно Давид обижен независимым, слишком достойным, особенно на фоне собственного вероломства, поведением. И царь решает пустить одного из лучших своих воинов в расход. Возможно, он даже убеждает себя, что, имея семь жен и десять наложниц, наконец встретил настоящую любовь. А чего не сделаешь ради настоящей любви!
Фигура Урии, выбирающего свою участь сознательно, становится вровень с самыми выдающимися библейскими примерами самопожертвования ради высокой цели. Христос выбирает смерть, чтобы пролитием крови уплатить за грехи людей. Урия умирает, чтобы сохранить свое человеческое достоинство. Как воин он не ищет спасения от мечей и стрел неприятеля, как обманутый муж, он не желает становиться пешкой в игре, затеянной стыдящимся самого себя Давидом.
В притче, которой пророк Нафан обличает Давида, говорится об овечке бедняка, принесенной в жертву богачем, решившим оказать гостеприимство своему гостю. При внимательном рассмотрении оказывается, что этой овечкой становится не Вирсавия, а именно отдавший жизнь Урия. А в фигуре богача Давид узнает самого себя. У него был верный друг, воин, готовый отдать жизнь за своего царя. Воин, который в отличие от самого Давида, не ушел с отрядом воинов в пещеры Ен-Гедди, чтобы стать агрессивной и непримиримой несистемной оппозицией. Эта модель поведения совершенно не увязывается с тем, что пышно и не особенно понятно зовется «любовью к жизни». Урия выбирает фактически самоубийство. Воин перед лицом опасности и перед лицом суда собственной совести. Урия становится примером человека, достойно выходящего из конфликта с заведомо более могущественным начальником и со своей совестью. Если высшая доблесть солдата сложить голову за своего государя, то так тому и быть, даже если сам государь предал тебя на эту смерть.
Сам же Давид выглядит в этой истории мучительно раздвоенной личностью. Напоминая толкиеновского Голума, он в одно мгновение сохраняет способность мыслить трезво и ясно, а в другое мгновение его теряет.
Писание называет Давида мужем по сердцу Бога потому, что кроме смерти Урии и прелюбодеяния с Вирсавией, Давиду больше нечего предъявить. Он всем своим сердцем любит Бога. Псалмы, восторженные танцы перед Ковчегом завета, несмотря на непонимание ближних, благородство в отношении Саула, когда у Давида были возможности лишить своего гонителя жизни, - все это свидетельства неподдельного переживания близости к Богу. Но где-то недалеко от звезды первой величины второго царя Израиля светится неприметная звезда Урии и напоминает нам своим скромным и поразительным при ближайшем рассмотрении достоинстве о величии царя Израиля, на время его утратившего. Царей по-прежнему играет их свита.
Но как же быть человеку, если ему изменила жена, а высокопоставленный любовник ищет его смерти? Что мне на это вам сказать! История Давида, Вирсавии и Урии отстоит от нас так далеко, что моделировать по ней современный ответ человеку, живущему за чертой отчаяния, вряд ли целесообразно. Не дай нам с вами Бог попасть в такую ситуацию! Поэтому, мужья, не оставляйте надолго жен своих в одиночестве. Может наступить момент, когда вы не сможете их защитить от соседа-царя и собственного одиночества. Жены, не купайтесь на виду у соседей-царей. Может наступить момент, когда вам придется выбирать между ними и собственным мужем. Ну а противостоять тому, кто ищет вашей жизни, может лишь очень уверенный в себе человек. Дай нам, Господи, уверенности — в Тебе и в себе.
