На острове мы живем по расписанию. Это совсем нетрудно. Главное — втянуться. Одна из двухчасовых клеточек моего несуществующего в рукописной форме огонайзера отведена под дзю-до.
На тренировки меня пригласил Джон Андерсон, высокий худой янки с грустным внимательным взглядом мультяшного Друппи. «Если хочешь позаниматься спортом, приходи, - сказал он, - наш тренер - итальянец, Бруно. Интересный человек. У него черный пояс, четвертый дан. Ему уже под семьдесят, а он прыгает, как молодой. Тебя завалит — не успеешь опомниться».
Работали мы с женой на радио по вечерам, два раза в неделю я вполне мог спускаться с нашей радиогоры и приезжать в спортзал местного колледжа в районе Сусупи, напротив одноименного пляжа. Всю свою сознательную спортивную жизнь я любил игровые виды спорта, в индивидуальных, особенно циклических, радости почти не находил. Решил узнать, что такое дзю-до, тем более, что мысль о легкой победе обладателя черного пояса, но все-таки пенсионера, меня раззадорила.
Около четырех часов в понедельник я подъехал к спортзалу на первую тренировку в надежде с пользой заполнить имевшуюся в расписании трехчасовую лакуну. Бруно невозможно было ни с кем перепутать. В довольно просторном зале, пропахшем старыми матами и въевшимся в них потом несмотря на открытые двери и окна, казалось тесно из-за присутствия этого шумного пожилого и очень подвижного итальянца. Он обрадовался мне так, будто мы были знакомы двадцать лет, половину из которых не виделись. «Ты русский? Ха! Настоящий? Из Молдовы? Это которая возле Румынии и Черного моря? Отлично! Они там почти на итальянском разговаривают, ха. А я — Бруно, Бруно де ла Поцца. То есть «что-то коричневое из пруда». А! Смешно? Где работаешь? На радио? Out of this world!», - во время монолога он все время находился в движении, словно спарринг, больше походивший на кулачный, уже начался и ему важно было усыпить мою бдительность. Он то делал шаг вперед, то отступал на полшага. Бруно был одет в не слишком чистое кимоно, издававшее подозрительный запах плохо пропеченного хлеба, который мне был хорошо знаком еще с армии. В кулаках у него было что-то зажато, он делал легкие выпады в мою сторону, почти касаясь рукой то плеча, то локтя, будто проверял реакцию. Приглядевшись, я понял, что в кулаках были зажаты его носки.
Пока Бруно болтал без умолку и пританцовывал вокруг меня, я его постарался рассмотреть. Кряжистый старик, немного ниже меня ростом, то есть метр семьдесят два-три, с детской розовой лысиной, прикрытой несколькими струйками седых волос, очень плотный. Он весил, как тут же сообщил не без гордости, под девяносто килограммов, с покатой, «бочковидной» - тоже его слово — грудью. Крепкими широкими костями и всей комплекцией он напоминал апостола Петра за несколько минут до распятия вниз головой с картины какого-то художника Возрождения. Хитрющие голубоватые глаза, цвета поношенных джинсов. И он говорил, говорил, говорил почти без остановки, переходил на смех, и все время оживленно жестикулировал. С первого мгновения знакомства Бруно произвел впечатление продувного старикана, эпикурейца и души компании.
В семидесятых он побывал в России на гастролях, ездил с концертом даже на Север, в какой-то засекреченный город, и с тех пор проникся к России странным уважением, состоящим из признания несомненной силы и еле уловимой брезгливости перед методами ее утверждения.
- Ты знаешь, что такое Сибирь? - экзаменовал он троих американцев до начала разминки. - Это четыре час лета на самолете. А почему русские борцы такие сильные? Потому что они борются из-за страха — если проиграют, их ждет что? Сибирь! Да, из Сибири ты попадаешь все равно в Сибирь. Это называется Россия, бэйби! - На меня он в этот момент старался не смотреть. Я молча облачался в выданное им, к слову сказать, чисто выстиранное дзюдоги и ему не прекословил.
- Все, русский! Ты готов к тренировке, - заключил Бруно, оглядывая меня. Его собственное кимоно не только не блистало свежестью, но еще и показалось склизским на вид. Склизским оно оказалось и на ощупь. «А ты что думал, - объяснил Бруно, - противника надо подавить тотально, даже атакой на его чувства».
Бруно начал тренировку с разминки. Мы прыгали на месте, вращали ноги в коленях, гнулись, прогибались, ходили по-гусиному. Во время разминки Бруно не умолкал ни на минуту. Я узнал, что родом он из-под Флоренции, но уже двадцать лет живет на острове. Объездил с концертами полмира. Когда-то давно он ехал на остров Гуам, а на Сайпане случилась пересадка. Но ему понравился этот остров пейзажем и малолюдством, и они с женой остались. Он обещал ей построить замок и сдержал свое слово. Ему тогда было около пятидесяти, а сейчас уже под семьдесят. Возраста своего Бруно не скрывал, и гордился тем, что на татами в свои годы легко справлялся с тридцатилетними. Конечно, не с теми, у кого тоже черный пояс.
- Многие новички, - учил Бруно, разминая плечи, - делают одну серьезную ошибку - не позволяют себе падать. Но штука в том, что они не могут не упасть, потому что они новички. Бруно взял меня за ворот кимоно, резко дернул в сторону и подставил ногу – я споткнулся и растянулся на татами. Он расхохотался.
- Понимаешь? Это очень важная не только спортивная, но и житейская истина. Вставай. С самого начала привыкни к мысли, что падать нужно, что падать не стыдно и что падать надо уметь. Падают все – и новички, и старички (В этот раз Бруно зацепил правой ногой мою стопу и несильно толкнул меня – я взлетел и грохнулся на спину). - Во-от! Чтобы не падать на спину, как отбивная, надо вперед себя высылать руку, пусть она встречается с татами первой и гасит скорость твоего бедного падающего тела. В общем, я научу тебя падать, сынок. - Он крутанул меня вокруг бедра, и я упал, хлопнув с силой ладонью о татами.
- Хорошо, - похвалил меня Бруно, - может из тебя еще выйдет толк, ведь ты, сучий потрох, еще молод. Когда я начал заниматься дзю-до, мне было больше, чем тебе. Иди к Тони, пусть он тебя помучит, а я пойду к Джанин. Она сказала, что дзю-до ей нужно, чтобы побороть старшего брата-каратиста. Не волнуйся, детка, ты поборешь этого выскочку. Джон позанимайся один, пока я научу твою жену защищать себя от вспыльчивого мужа.
С тренировки я ехал усталый и довольный. Мои давно нетренированные мышцы, забывшие вкус молочной кислоты, приятно ныли. При въезде в наш радиогородок я заметил Билла, директора радиостанции. После перенесенной в детстве операции он сильно хромал. Билл направлялся в свой офис, расположенного на втором этаже здания, откуда по вечерам я вел прямые эфиры. Рядом с ним медленно трусил старый бассет Рассел, с трудом переставляя разбитые артритом лапы.
- Где были? - спросил Билл, щурясь на солнце.
- Познакомился сегодня с интересным человеком. Его зовут Бруно. Он итальянец, тренирует дзюдоистов и преподает музыку в колледже.
Губы Билла скривились в саркастической ухмылке, почему-то очень подходившей его бухгалтерскому лицу:
- Знаю. Наша дочь училась у него. У этого Бурно репутация мышиного жеребчика, старого ловеласа. Его даже судили за домогательства. Но он вывернулся. Так что с ним надо быть осторожнее.
- Мне?
Билл шутки не понял.
- Девушкам... Я свою дочь к нему на частный урок не отправлю. И вообще у него репутация человека, знающегося со всеми подонками нашего острова.
Билл был известен тем, что шутил с невозмутимым выражением лица.
Он же музыкант в ресторане. - Мне хотелось побольше узнать о Бруно. Но Билл пожал плечами и продолжил путь в студию. Рассел громко сопя потрусил рядом с ним.
Я стал приходить на тренировки. Шестьдесят процентов времени занимала разминка и монолог Бруно. Ему было дело до всего: до политики, спорта, современной музыки.
- «Пронто - доброе утро», - говорите мне, - Бруно подпрыгивает на месте и приземляется на полусогнутые ноги, упираясь руками в колени, - сегодня самолет разбивается в США и дети отравились плохой едой в летнем лагере в России. Спасибо за такое доброе утро. Утро у этих телевизионщиков тем добрее, чем больше неприятностей в мире произошло, пока я сплю. Что же мне нечего этому возразить? Я возражаю тем, что не включаю по утрам телевизор. Зато я иду в сад и делаю зарядку. У меня есть особая зарядка - «Фонтан молодости», вам пока еще рано о ней думать, ведь вы все еще свински молоды. Потом я час провожу со своими цветами. У меня Эдемский сад, это для тех кто не знает. Полиция даже прицепилась. «Бруно, - говорят они мне, - у тебя все есть, значит у тебя есть и марихуана, покажи по-хорошему, где ты ее выращиваешь». Что я дурак? У меня все есть, - все, кроме наркотиков. Зачем мне наркотики? Наркотики нужны тем, кому не хватает кайфа на трезвую голову. А мне хватает.
Он смачно хрустит суставами, ему нравится треск собственных хрящей.
- Я живу на острове. Мой дом - моя крепость. Я много путешествовал. Знаю с горем пополам девять языков. Даже эсперантно! Но что разве в языках счастье? Я не беспокоюсь, что у меня итальянский акцент, и я знаю, что говорю только в настоящем времени. У меня нет проблем с языком, может у кого-то есть проблемы с моим языком? Это их проблемы. Зачем мне прошедшее время, скажите пожалуйста? Чтобы прослыть большеголовым? Мне почти 70, мне нравится настоящее. Я ходил недавно в дом престарелых. В колледже мне дают работу - сделать музыкальный архив местных жителей. Иду к старикам. Им шестьдесят пять, они трясутся, как новорожденные щенки, и ходят мелкими шажками. Они ничего не помнят. Но они не помнят, потому что не могут, а я не помню, потому что не хочу помнить. Чувствуешь разницу? Что мне надо, я вспомню. Отец Бредли, мой друг, умер на мессе. Провел причастие, упал и все. Ему было пятьдесят три. Out of this world! А я, старый шептун, еще жив. Потому что живу для себя и своей принчипессы. Но я разрешаю себе ущипнуть понравившуюся мне женщину за полюбившуюся мне часть тела. Ведь я — итальянец! - Бруно обнажил ряд своих на удивление ровных белых зубов и шлепнул тыльной ладонью правой руки ладонь левой. Так он всегда обозначал «Иппон».
Под Рождество мы с женой пошли в отель «Никко» на встречу с русскоязычными жительницами острова, замужними девушками, вышедшими замуж за местных жителей.
Мы любили эти встречи, они позволяли нам поговорить на родном языке, обменяться островными новостями, провести время в кругу девушек, принадлежащих к разным социальным слоям: от рядовой домохозяйки до внезапно разбогатевшей многодетной матроны. При всем разнообразии отношений этих девушек к своим мужьям, большинство из которых были намного старше своих молодых, но предприимчивых и авантюрных жен, доминирующей была уверенность, что им удалось вытянуть свой счастливый лотерейный билет. И в том, что они празднуют западное Рождество в уютном и дорогом ресторане на острове с самой ровной температурой на земном шаре им приятно было увидеть собственную заслугу. Мы с женой играли роль свидетелей их жизненного успеха и совершенно этой ролью не тяготились. Билеты в Москву уже были куплены, мы собирались вернуться домой в конце слякотного промозглого марта и мысленно готовили себя к отъезду.
В самый разгар нашей беседы из дальнего угла холла донеслись звуки рояля.
- Бруно? - спросила меня жена.
- Не знаю. Вполне может быть.
- Нет, - ответила Света, мама трех «молодых», как она сама говорила, детей-мулатов, унаследовавших от своего отца-миллионщика смуглость кожи, а от светловолосой русской красавицы-мамы правильный овал лица и карие глаза. - Я это исполнение «The Shadow of Your Smile» знаю, это не Бруно.
Мы ждали десерт и ловили звуки хорошо известной, но особенно уютно звучащей в этом тихом большом зале мелодии. Наконец знакомые звуки смолкли.
Через несколько мгновений невидимые руки вновь коснулись клавиш. Я попытался уловить мелодию. Она показалась мне знакомой, но я отказывался верить самому себе. Я повернулся к Свете. У нее единственной из нашей компании было музыкальное образование. Она вытирала слезы.
- Мама пела мне эту песню в детстве, - улыбнулась она, стесняясь своих чувств.
- Что это за песня?
- Ты что не узнаешь? - удивилась моя жена. - Это же колыбельная «Спи, моя Светлана». Но как это возможно?
Мы все: и Света, и Таня, и Вика с Юлей сидели как зачарованные и вслушивались в каждый аккорд мелодии, возникшей неизвестно откуда в вечернем воздухе крохотного тропического острова в Тихом океане, в ста милях от Марианской впадины. И только тут до меня дошло, что я сам дал Бруно на одной из тренировок свой сборник русских песен. Он знал, как заставить русского, оказавшегося за тридевять земель от родины, умилиться и даже облиться слезами. С таким репертуаром он без чаевых не останется. Еще несколько мгновений после того, как музыка закончилась, мы сидели молча.
Из-за колонны появился Бруно в черной рубашке и светлых тщательно отутюженных брюках. Он тер от удовольствия руки и чувствовал себя победителем.
- Ну что, нашел я ключ к русскому сердцу? - засмеялся он, касаясь своими крупными руками, мало напоминающими руки пианиста, маленькие тщательно ухоженные ручки моих спутниц, словно хотел осалить каждую. - А, заставил вас плакать? Out of this world! Работа музыканта такая — заглянуть в душу человеку и найти в ней мелодию, которую ему самому хочется услышать. Таких мелодий много. Но есть моменты, когда нужно исполнить именно ту, которая моменту подходит. А, ты не согласен, мой русский друг? Ну познакомь меня со своими спутницами. Когда я сыграл эту последнюю вещь своей жене, она сказала, что среди русских женщин часто встречаются Светланы. Я угадал?
Я смотрел на Бруно и поражался его естественности и необыкновенному шарму. В свои почти семьдесят он дал бы фору тридцатилетнему. Он говорил без устали и девушки, как подсолнечники навстречу солнцу, поворачивали свои хорошенькие головки в сторону его комплиментов, сделанных на далеко не совершенном, но крайне обаятельном английском.
- Merry Christmas to you, - на прощание Бруно опять коснулся руки каждой девушки и назвал каждую по имени. - Пусть это Рождество будет особенным для каждой из вас. Любите своих мужей крепче. В мире, где есть такие парни, как я, у них всегда будет жесткая конкуренция. - Ему понравилась эта шутка, и он зашелся от смеха. - А тебя я жду на тренировке сразу после праздников. Нам с тобой еще много чего надо выучить. Ничего предосудительного, - повернулся он в сторону моей жены, - только как правильно падать и правильно вставать. Как положено настоящим мужчинам!
