Сегодня красил стену у новоселов — Стива и Шилы. В их доме еще два месяца назад жили австралийцы Брайан, Таня и три их девочки, до них австрлийцы Джейн и Дэвид со своими сыновьями. В отличие от своих предшественников-краткосрочников миссионерская семья Стива и Шилы приехала на Сайпан надолго. С самого нашего приезда мы с женой постоянно слышали о том, что Стив и Шила вот-вот переедут из материковой Америки. О них молились по средам в телевизионной комнате. О них говорили в 10 утра за утренним чаем, учрежденным русским американцем Майки Кувшинниковым, прожившем на острове 4 года. В итоге супруги и их трое детей добрались до острова через 2 года после запланированного приезда. Незадолго до отъезда на Сайпан, в полной готовности: когда поддержка собрана, вещи упакованы, дом продан, они попали в аварию. Особенно пострадала Шила: можно сказать, что её руку и бедро врачам пришлось слепить по кусочкам. Она и сейчас заметно хромает. Ей уже за сорок, несмотря на крупную фигуру она довольно резво передвигается по их новому, пустому ещё не ставшему своим дому.
Шила говорит много, за себя и Стива, но ее многословие не утомляет. С ней интересно, потому что ей самой интересны люди, непохожие на нее. И потом я для них на острове некто вроде старожила и даже могу что-то посоветовать. Жаль, что нам с женой осталось прожить здесь всего два месяца. Кажется, мы бы поладили. Здесь вообще люди сходятся друг с другом гораздо легче, чем в России. Проще сходятся, проще расходятся. Не обременяют друг друга обязательствами непременно поддерживать связь. У людей, ходящих под Богом, вообще к расставанию и смерти как его окончательному воплощению отношение особое. Выражаясь словами Вилли Вонка в исполнении Джина Уайлдера, «parting is such sweet sorrow», ведь где-то там впереди все равно будет встреча. «Блажен кто верует, тепло тому на свете». И такое сладкое и уютно-наивное состояние ума и духа сохраняется, пока человек не теряет веру, подобно Петру, переведшему взгляд под ноги и обнаружившему под собой непригодные для прогулки волны Киннерета.
Шила немного знает немецкий, в её роду есть немцы. Я немецкого не знаю, но чувствую, что Шиле очень важно дать понять, что она немного понимает еще какой-то язык, кроме собственного. Говорит, что брата отец назвал Алексом в честь украинского друга Алексея Шило. Она его никогда не видела, но ей очень приятно, что друг отца где-то есть на свете.
Будешь лимонад, коку, чай со льдом? - обращается она ко мне, пока я исполняю самовольно взятую на себя повинность, - вожу валиком, пропитанным краской сливочного оттенка по ровной стене, выкрашенной предыдущими хозяевами в бледно розовый. Обычно к приезду новой семьи стены освежает завхоз-филиппинец Вик, похожий на индейского вождя. Но Шила захотела сделать этом сама. В нашем радиогородке газеты на стену не клеят: обои при тропической влажности долго не продержатся. Краска же безотказна. Если бы можно было сосчитать все ее слои, то можно было бы пересчитать всех прежних хозяев этого дома. Временных, разумеется. Мы все здесь временные. Даже антенны. Когда закончится срок аренды этого участка земли, их разберут, а дома отдадут администрации острова.
Дом Стива и Шилы крайний к дороге, он выходит одной стороной на отстоящие в отдалении джунгли, другой — на взлетевшие в небо антенны, своей высотой и переплетением мачт и тросов напоминающие огромный корабль. Его нос-утес вгрызается в синеву далекого океана, слегка размытого висящей в жарком и влажном воздухе дымкой. Циклопические антенны сорвали шоу океана, но таково лишь первое, самое мимолетное впечатление. Океан здесь со всех сторон. Он здесь главный персонаж.
– Коку, - отвечаю после некоторого раздумья.
– Почему? - Мне импонирует эта псевдонаивная любознательность Шилы.
– Напоминает о том, чего у нас в детстве не было. У нас не было Коки, и мы только мечтали о дальних путешествиях.
– Мне Кока тоже напоминает детство. - Шила открывает холодильник, забитый доверху снедью из магазина Костко. В нашем радиокомпаунде есть традиция новоприбывшим оказывать особую честь и в первый раз заполнять холодильник за счет радиостанции. - В школе я носила на зубах брэкеты. Мой дантист запрещал пить Кока-колу. Когда же брэкеты сняли, я первым делом пошла выпить Коки. И что ты думаешь! Она мне не понравилась.
– Бывает, - отзываюсь я полуавтоматически. - Мне хочется каким-то образом остановить это мгновение, потому что в нем вдруг слилось так много. Мой томсоеровский труд должен быть оплачен. Я крашу стену дома, в котором на моей только памяти жили две австралийские семьи. Они были добры ко мне, когда я был еще холост, потом, когда женился и приехал на остров семейным человеком. Австралийка Джейн, изучавшая в молодости русский в университете, взяла надо мной необременительное для себя и меня шефство. Иногда она приносила мне в студию кофе. Пахучий, пахнущий, как колониальная лавка, дальними путешествиями. Круг замыкался. Моя мечта о дальних странах реализовывалась и наполнялась укрепляющими уверенность подробностями. В этой исполнившейся мечте жили живые люди, и я им был интересен. Мы некоторое время разговаривали. Джейн вспоминала русские фразы, рассказывала про своего попугая по имени Друк, про свой первый и последний приезд в Москву. Я бы никогда не назвал попугая Другом, но для иностранки, да еще верящей в дружбу, в настоящую любовь, в помощь другому человеку, это было так естественно.
Наш радиомирок был для внешнего глаза выдуманным, «too good to be true», но он существовал, этот городок на горе. И я его буду помнить, сколько позволит моя ограниченная по объему память.
11.02.01
Оператор Элемен (я зову его Элемент) родом с острова Палау. Если бы не чёрное лицо, он бы очень походил на моего двоюродного брата. Но дело даже не в лице, а в этой медлительной и в то же время хозяйственной повадке. У него тоже двое детей и красивая жена. Но он ходит только в майке, шортах растоптанных сандалиях на босу ногу, жует битл-нат, сплевывает красную как кровь слюну. Но не на бетон дорожек, а в траву. За что ему спасибо.
По ночам он приносит на смену баскетбольный мяч и когда жужжание программ на языках, которые Элемент не понимает, его начинает усыплять, он встаёт и начинает стучать мячом об пол, пугая сон. И сон, испуганный ударами мяча, уходит. Но днем, когда он приходит на смену, чтобы помочь инженерам с приборами, или убирает в мастерской, его лицо опять приобретает сонный вид. Может быть поэтому за все время он не повысил голос, не сделал ни одного резкого движения. Разве это возможно, если ты все время под воздействием тропической островной анестезии. Интересно, как он ухаживал за своей красивой женой? Да и детей у них целых двое.
12.02.01
Боб и Джейн пригласили нас на ужин в "Аква-резорт", "самую островную по стилю" гостиницу, в уютный ресторан на берегу океана. В больших аквариумах тут плавают пучеглазые рыбины и большерукие лобстеры, а стены украшены картинами с аппликацией из морских раковин, отливающих перламутром. Вечером тут зажигают огни на длинных, похожих на копья, фонарях и этот укромный ресторан становится ещё уютней. Отсюда видны огни нашей радиостанции. Они зажигаются, горят и медленно гаснут, чтобы через несколько секунд опять зажечься интенсивно красным в черноте тропической ночи светом.
Мы с Леной выбрали бифштекс.
– Ну как он тебе? - спросила Джейн Лену.
– Итс ок.
– Ок - это так себе, не плохо, но и не очень хорошо, - замечает Джейн.
– А ну тогда грейт, - поправляет себя Лена.
Джейн смеется и на мгновение ее некрасивое умное лицо приобретает неотразимо обаятельный вид.
Зато любимый чиз-кейк у Лены безоговорочно получает отметку грейт.
Американцы с большим удовольствием обсуждают еду, входят в детали ее приготовления и сервировки. Наверное, так они заранее готовят себя к туристической пенсии. Меня еда, даже самая вкусная, никогда особо не занимала. Я не против поговорить о чём-то курьёзном: из ряда вон выходящих гастрономических привычках, гурманских изысках. Но всё-таки еда не самая любимая моя тема. Может быть потому, что я сам пока еще не готовлю. А может быть во мне говорит запоздалое детство - ведь детям игра доставляет гораздо большее удовольствие, чем еда. И даже самая вкусная еда воспринимается как досадная помеха, когда игра прервана и во дворе ждут друзья. Я давно уже вырос, но как будто всё равно жду, что самое интересное случится не за обеденным столом. И все же глядя на этих двух поживших, много повидавших на своем веку женатых людей, я понимаю, что слишком многого еще не знаю. И наверняка здравый смысл подсказывает, что за столом лучше не говорить о том, что способно разделить: о войне, политике, религии. Еда же все-таки объединяет. Профессор Преображенский недаром учил своего ученика-доктора как есть и что говорить за столом. Этой науке, похоже, мне еще придется обучиться.
За два года нас много раз приглашали в рестораны. Мы привыкли, что даже если тебя пригласили, надо сделать вид, что ты готов заплатить за себя сам. Боб меня останавливает. Я рад этому, потому что в кошельке денег разве что на десерт.
- Вернётесь в Россию, будете там людей угощать, - говорит он. - Когда мы в Америке встречаемся с нашими спонсорами, нас тоже часто угощают. В этом нет ничего постыдного. Время разбрасывать камни, время собирать.
Я вспоминаю, как мой знакомый болезненно воспринял мое предложение оплатить наш небольшой ужин в Москве. Странно, что даже такой казалось бы невинных и дружественный жест может вызвать ложную трактовку. Что ж, «я сам-я сам» - тоже обязательный период взросления человека. А русскому человеку, увидевшему диснеевские мультики в 20 лет, взрослеть, кажется, придется до самой смерти.
